Прыжок в ничто

Грядёт самый большой социальный кризис и самое грандиозное изменение общественного устройства за всю историю человечества. Заря мировой революции уже занимается над планетой. Лопаются банки, паникуют биржи, раззоряются корпорации, кончают самоубийством миллионеры, заходятся и сшибаются в судорогах милитаристской агонии доживающие свой последний час диктатуры. «Сливки» капиталистического «общества» лихорадит от тревожных предчувствий. «Бежать, бежать, куда угодно, где можно отсидеться, а может быть и начать всё с начала», — мечется загнанным зверем мысль в головах банкиров, фабрикантов, аристократов. Но куда? Земля оказывается слишком тесной, «уважаемым людям» нет больше места на ней. «А другого глобуса у вас нет?» Абсурд? Отнюдь. «Их есть у меня», — скажет деловой человек. Ведь «умный человек и на берегах Темзы может найти золотые россыпи». Если есть спрос — значит будет и предложение. Умный человек и сам убежит, и на других беглецах заработает. Акционерное общество «Ноев ковчег» нанимает всемирно известного конструктора ракет профессора Цандера — большого учёного и пацифиста, только что бежавшего из Германии после предложения военного ведомства, от которого нельзя отказаться, для постройки космического корабля, который вывезет акционеров с Земли в пучины неба. Там, вдали от потрясений, они переждут злые времена и вернувшись, когда бунтующая чернь будет раздавлена, займут подобающие их положению места. Как, во всяком случае, мнится акционерам.

Так начинается фантастический роман Александра Беляева «Прыжок в ничто».

Остроумный и интересный роман на стыке жанров: в нём есть элементы и приключенческой фантастики, и политической сатиры, и научно-популярного произведения в духе поучительных книг Жюль Верна, и социально-утопического романа.

Долгое время роман воспринимался в первую очередь именно как популяризирующий космонавтику — тогда ещё только грядущую — и астрономию на уровне научных представлений своего времени. В предисловии ко второму изданию (1935) К. Э. Циолковский характеризует именно эту грань произведения. Однако прошло более трёх четвертей века со времени

Другая сторона — критическое, хлёсткое описание нравов крупной буржуазии и событий в предверии мировой революции и образования «Мирового союза республик» — современным читателем, да и, пожалуй, прежним — воспринимается как необходимый формальный антураж.

Хотя понимание этой формы разное. Для советского читателя, а 30-х годов в особенности, оптимизм в отношении неизбежности коммунистических преобразований в планетном масштабе, возникновения общества исжитой алчности, жадности и неизбежного из них угнетения, подлинной справедливости, всечеловеческого братства, великих свершений и преобразований, неограниченного могущества человека-творца, был данностью.

О будущем невозможно было писать иначе — как невозможно иначе записать очевидное равенство «2+2=4». Как невозможно представить пальмовую рощу в естественных условиях где-нибудь под Мурманском. Как невозможно капитану, твёрдо ведущему по курсу свой корабль откуда-нибудь из Одессы в Ялту, с того ни с сего вдруг оказаться где-то в окрестностях Караганды. Вполне очевидно, что его рассказ о путешествии содержал бы подробности плавания по черноморским линиям — и никаким другим.

Изображение же капиталистов — тоже вполне ожидаемо: а как ещё можно изобразить людей, которые избрали своей жизненной целью удовлетворение своего эгоизма и вытекающих из этого прочих потребностей любой ценой? Таким образом в восприятии читателя эта составляющая как бы выносится за скобки как константа. Остаётся занимательность сюжета и напряжённость действия.

Психология же современного читателя иная. Рост материального благосостояния и переход к преимущественно городскому образу жизни в индустриально развитом государстве огромного количества людей в советское время, особенно в поздние его периоды, при складывающемся социальном расслоении при объективной невозможности адекватного распределения, кроме улучшения условий жизни имел и обратную сторону: создал почву для роста мелкобуржуазных настроений, укоренения мещанских ценностей, сужения сознания и понимания социальной справедливости как количества материальных благ, направленных только на себя. «Справедливо — это когда я получаю всё что хочу, а остальные — чёрт с ними, я же недополучаю от них дОлжного, значит свою долю я должен обеспечить себе сам и для себя, не считаясь ни с кем, ибо они тоже со мной не посчитаются».

Одним из итогов этого процесса стал развал СССР, а в интересующем нас аспекте — появление читателя, для которого пафос целенаправленного, сознательного и подлинно справедливого переустройства жизни стал глубоко чужд, а хотя бы идея — не то что действие — исживания алчности и эгоизма — противна. И для него «коммунистический» антураж становится ненужным обременением, тоже выносимым за скобки действия.

И то и другое ведёт к недооценке и непониманию произведений писателя. И для читателя из позднего СССР, и для современного жителя «постсоветского пространства» они всего лишь в лучшем случае наивное и (может быть) милое ретро, приятные воспоминания о занимательном детском чтении. Тем более что никакой мировой революцией к 80-м годам 20 века уже и не пахло и в этом отношении «Прыжок в ничто» вроде бы терял всякую прогностическую ценность. Разве что космические полёты стали реальностью вполне повседневной.

Кроме того, современный читатель привык к иной речи, иной стилистике, своеобразной изощрённости в изображении подробностей как быта, так и внутреннего мира персонажей, воспринимаемой как какой-то особенной глубины проникновение в природу человеческой психологии, к многозначительной символике, многочисленным многоходовым аллюзиям и неявным цитатам, намёкам на некие запредельного уровня всеобъемлющие откровения и обобщения вселенского масштаба. При этом часто откровенная порочность и циничная внеморальность персонажей воспринимается как трагическая сложность подлинно изображённого истинно человеческого, а значит, в конечном итоге, и образцового, дОлжного.

Всего этого у Беляева нет. Хороший чёткий и лаконичный русский язык, изящество которого не в словесных выкрутасах, а в ясности и прозрачности. На вышеописанном фоне его герои действительно кажутся схематичными, не более чем необходимыми масками своих функций. Скупость описания героев даёт поверхностное впечатление наивности и примитивности. Но, надо думать, детализация психологических портретов и не была целью писателя. Однако персонажи и их отношения выписаны вполне достоверно и рельефно.

Возьмём примером один из эпизодов быта маленькой общины землян на Венере:

«Ганс реквизировал у Уэллера его рясу для ребёнка Текера, и епископ принял вид мирянина. С длинной одеждой с него словно спали и последние силы его духовного сана. Он уже не вёл душеспасительных бесед с леди Хинтон, избегая её укоризненных взглядов. Однажды она не выдержала:

— Я не узнаю вас, мой старый друг. Мне кажется, вы начинаете забывать бога.

— Я вовсе не старый, — возразил он, покручивая отросшие усы. — А что касается бога, то на каждой планете свой бог.

— Или богиня? — ядовито спросила Хинтон.

— Вы совершенно правы. Венера — богиня любви.

— И вы очень ревностно начинаете служить ей…

После таких богохульственных и неприличных слов Уэллера леди Хинтон поняла, что бог навеки потерял епископа, а епископ — бога, а она, леди Хинтон, — друга…»

Кто такой епископ Уэллер? С самого начала романа он предстаёт перед нами как святоша, ханжа и чревоугодник, сан которого не более чем прикрытие для вполне мирского стяжательства, доходного и непыльного бизнеса по окормлению овец господних. И, как видно из отрывка, лицемерный и беспринципный конъюктурщик. Образ, вполне укладывающийся в штамп реакционного духовенства, бытовавший в отечественном искусстве.

Однако вроде бы невозможный для духовного лица отказ епископа от, по идее, незыблемых принципов — только одна грань ситуации. Автор несколькими словами добавляет небольшой штришок: «Я вовсе не старый, — возразил он, покручивая отросшие усы». А далее следует диалог про Венеру. Небольшая деталь, но дающая совершенно иное измерение. Мы наблюдаем интересную трансформацию личности: когда спала шелуха прежней социальной роли, Уэллер обнаруживает в себе мужчину. Не лишённого представлений о мужском достоинстве и импозантности.

Изменение социальных условий меняет и личность, раскрывает её человеческие качества. У одних героев проявляются доселе дремавшие черты, у других ещё сильнее застряются уже имевшиеся. Такими штрихами автор выказывает себя как тонкого социального психолога, выстраивающего вовсе не примитивные сюжетные конфигурации.

И вот тут мы подходим, пожалуй, к главному — к тому, чем же ценен роман для нашего времени, есть ли в нём что-то актуальное? Или это всего лишь артефакт ушедшей эпохи, представляющий интерес лишь для истории литературы да как способ развлечься?

Раскрытие явлений и отношений возможно на разных уровнях. Писатель не производит глубинное погружение во внутренний мир персонажей, мы не видим обильных внутренних монологов и многочисленных рефлексий. Зато, похоже, незамеченным многими осталось то, что автор поставил мысленный социологический эксперимент, дающий наглядный урок читателю: в экстремальной ситуации космического путешествия очевидно проявляется то, что сами окружающие условия ставят людей перед необходимостью сознательного и добровольного объединения усилий в достижении общей цели.

Это требование не идеологии, не блажи, не веры, а необходимое условие самого существования перед лицом суровой, беспощадной равнодушной природы и её космических сил. Жизненные принципы, опыт, стремления, побуждения и психология «пассажиров» (так в романе прозываются бежавшие акционеры в отличие от обслуживающего персонала корабля, «плебсов» — инженеров, слуг) несовместима с космическими масштабами, они просто опасны для них же самих в первую очередь. На примере такой заострённой формы автор даёт понять читателю кое-что и об обычной жизни на Земле. Но Земля — только лишь колыбель человечества, а разум и его представитель на данной планете — человек — самой своей природой побуждаем выйти из колыбели и встать взрослым. А для взрослого привычки и капризы незрелого ребёнка несовместимы с жизнью. В самом буквальном физическом смысле.