Подумалось по ходу: в чём было отличие американских лётчиков от моего деда? Американцы делали на своих «летающих крепостях» двадцать пять вылетов и отправлялись домой (чувак, целующий землю в одном из кадров — это как раз такой счастливчик), а дед летал до победы. После, впрочем, тоже. Ещё лет семнадцать-восемнадцать, пока по здоровью не списали.
Как это оно — в семнадцать лет придти в лётное училище, стать в нём же инструктором и в двадцать вместе с подготовленной группой уйти на фронт? А потом, в тридцать пять, цветущим, ещё по сути молодым мужчиной, стать пенсионером? Эх, жалко деды не любили рассказывать. Не хотели вспоминать. Казалось, вот вырасту, буду допущен к взрослым застольным беседам — и узнаю что-то, о чём по малолетству со мной не говорят. И как водится, не успел. И отца думал подробнее распросить — и тоже не успел. Скоротечная она, жизнь, ни на что закладываться нельзя, каждый миг может стать последним. А мы строим планы и ведём себя, как будто собираемся жить вечно.
Впрочем, кое-что приоткрылось. Через более чем два десятка лет после смерти деда, среди его документов — наградных книжек, пачки пилотских удостоверений, нашёл «Классификационный билет спортсмена» с записью о присвоении третьего разряда по парашютному спорту после соревнований «на первенство в/ч 06807» 7 августа 1957 года, а в ней записку, написанную судя по всему уже где-то в 80-е годы: «Это моя жизнь. Ушло это — ушла и жизнь, осталось одно доживание».
И пара баек, рассказанных уже отцом.
Летели как-то к партизанам. Как водится, немцы обстреляли. Но пронесло. Сели как положено на лесном аэродроме. Оп, а в сапоге хлюпает. Осколок навылет. Партизанский дохтур дырку заделал, тут же и улетели обратно. В документах ранение даже не значится.
Другая байка. Как-то прилетели к партизанам, разгрузились, а те то ли передислоцировались, то ли что, но командир предложил овец забрать, мол, всё равно обратно порожняком летите. Летуны отнекиваться стали, типа нам больше нефиг делать, но, не знаю, чем и как их уговорили, но в конце-концов овец таки взяли. В кино все видели грузовой отсек Ли-2, можете представить этот зоопарк. И всё бы ничего, но где-то в районе линии фронта прицепились немецкие истребители. Все кто мог — к пулемётам, усё как в кино — дым коромыслом, гильзы дождём, рёв, грохот, вой. Но отмахались как-то. И вот картина маслом: самолёт заходит на аэродром, садится и катится в саамый конец полосы, в саамый дальний угол. Народ на это дело смотрит — чё-то не то. Тут же срывается с места пожарка-санитарка, все кому положено и кому не положено несутся к самолёту — мало ли, или подбили, или неисправность какая, или ещё что. Самолёт наконец останавливается, открывается люк… и оттуда выскакивают в усмерть перепуганные и обезумевшие овцы. Во время атаки, они само собой ошалели и начался уже не зоопарк, а натуральный цирк. Можете представить, на что был похож после этого салон. Когда экипаж в себя после боя пришёл и огляделся, то резко ощутил желание спрятаться низенько-низенько, прикрыться ветошью и не отсвечивать совсем-совсем. А главное, быть подальше от начальства и предстать пред ясны очи как можно позже. Что после всего этого сказали отцы-командиры — легенда о том умолчала.
М-да.
